Калеб Карр

Итальянский секретарь

Для удобства современного читателя анахроническое правописание некоторых слов д-ра Джона Г. Ватсона было модернизировано.

Глава I

Средь изобилия опубликованных рассказов о приключениях, что довелось мне пережить в обществе Шерлока Холмса, лишь немногие посвящены описанию разнообразных дел, какие за честь почел бы совершить любой верноподданный гражданин этой державы. Я говорю о тех случаях, когда к действию нас побуждало какое-либо правительственное учреждение или же государственное лицо, но истинным клиентом выступала некая Высокопоставленная Особа, чье имя стало обозначением всей эпохи; сама она, или ее сын, именем которого тоже назвали исторический период, непохожий, но столь же интересный. Проще сказать, речь идет о Британской Короне; и теперь читатель, разумеется, поймет, почему большая часть моих записей о подобных делах покоится в железном ящичке, давным-давно вверенном банку Кокса на Чаринг-Кросс, – и, возможно, никогда больше не увидит света.

Среди этой обширной, однако же скрытой от посторонних глаз части моей коллекции одно приключение, несомненно, коснулось наиболее деликатных тайн; его я много лет называл попросту «делом итальянского секретаря». Всякий раз, когда мы с Холмсом объединяли силы, дабы разрешить его очередную «небезынтересную задачу», можно было биться об заклад, что от исхода дела будут зависеть чьи-то жизни, и несколько раз нашими усилиями решалось, останется ли у власти та или иная правящая партия; а порою на карту была поставлена и безопасность всей страны. Но никогда честь британской монархии (не говоря уж о душевном спокойствии самой королевы) не была в такой опасности, не зависела так от успеха нашего расследования, как в том случае. У меня есть веские доводы в обоснование столь громкой фразы; я смею лишь надеяться, что читателю они покажутся достоверными. Даже я счел бы их лишь плодом воспаленного воображения, чередой снов, подмешанных в явь, если бы Шерлок Холмс не нашел объяснения почти всем неожиданным поворотам и развязкам этого дела. Почти всем…

И вот, из-за нескольких необъясненных подробностей, дело итальянского секретаря навсегда осталось для меня источником скорее неутихающих сомнений, нежели (что чаще бывало результатом моих совместных с Холмсом изысканий) ободряющей уверенности. Как бы ни были сильны эти сомнения, они остались невысказанными. Ибо у души есть свои темные закоулки, куда вход заказан даже самым близким людям; если, конечно, владелец души не желает против воли очутиться в Бедламе…

Глава II

Кризис разразился в сентябрьские дни, необычно холодные и прозрачные, в тот год, когда, глядя на состояние дел в империи и цветущее здоровье нашей королевы, невозможно было представить, что одно или другое может ухудшиться; однако теперь я знаю, как близко было расстройство и того, и другого! Быть может, сама природа преступления, расследовать которое вызвали нас в эти дни бабьего лета, предвещала затмение обоих солнц? И, быть может, интерес королевы к этому расследованию проистекал из предчувствия, что вскоре ей придется отойти в вечность, а также из желания знать, что ожидает ее, когда с плеч наконец спадет бремя долгого и по большей части одинокого царствования, и она будет допущена туда, где давно уже ожидает ее любимый консорт? Не могу сказать; и не могу открыть больше, нежели знал в момент начала расследования, поскольку всем сердцем желаю, чтобы на частную историю королевской семьи не пало ни тени сплетни или раздора. (В конце концов, банк Кокса – не более чем банк, хоть его служащие и пользуются надежной репутацией; и если хранимое в нем когда-либо попадет в руки предателей или просто воров, кто знает, для какой цели могут быть обращены эти секретные сведения?)

Что же касается самого дела, началось оно так же, как обычно начинались для меня новые дела тогда, в последний период моего сотрудничества с Холмсом: я открыл парадную дверь нашего жилища на Бейкер-стрит, и уши мои сразу сообщили мне – что-то «идет» (Холмс часто употреблял это выражение, но в переносном смысле): весь дом сотрясали возбужденные шаги, доносившиеся из гостиной верхнего этажа. Отрывистый, нарочитый топот время от времени прерывали другие звуки, издаваемые скрипкой, но не заслуживающие названия музыки; натянутый смычок неритмично терзал струны, производя шум, больше всего похожий на хриплые вопли голодной кошки. Войдя в дом, я решился немедленно воззвать к миссис Хадсон и узнать, какое сообщение – письмо, записка или что иное, – вызвало у моего друга такие недвусмысленные признаки умственной активности и сосредоточения.

Нашу квартирную хозяйку я вскоре обнаружил, едва не врезавшись в нее на ходу. Миссис Хадсон стояла у двери собственной гостиной и сверлила взглядом дверь третьего этажа, откуда слышалась какофония; на лице хозяйки читалась не столько тревога, сколько раздражение, и, может быть, отчасти обида; хоть меня совершенно не удивило, что источником ее раздражения был Холмс (даже наоборот), я немало растерялся, когда добрая женщина объявила, что не собирается сегодня подавать чай, – а я с нетерпением предвкушал эту возможность подкрепить свои силы, пока шел домой после съезда медиков, на котором провел целый день.

– Простите, доктор, но я его предупреждала! – сдержанно, но от этого не менее решительно заявила миссис Хадсон. – Ясно предупреждала, что если он будет продолжать в том же духе, то я ни словом с ним не перемолвлюсь до вечера, а может быть, и еще несколько дней, – и тем более не буду ему готовить!

– Разумеется, дорогая моя миссис Хадсон, – ответил я, взывая к тайной симпатии, соединяющей нас, двух страдальцев, кому больше всего в целом свете доставалось от переменчивого нрава Холмса, порою жестокого и неизменно язвительного. – Если Холмс действительно в плохом настроении, я не буду просить вас провести в его обществе ни минутой долее; но прошу вас, расскажите мне, что же он совершил, чтобы вас так расстроить?

Ей хотелось поведать мне все, но гордость возобладала, и миссис Хадсон ответила кратко:

– Что смешно одним, доктор Ватсон, совершенно не забавляет других. Довольно; несомненно, все остальное он вам изложит сам.

Скрестив руки на груди, миссис Хадсон возвела возмущенный взор горе?, показывая, что я должен подняться на верхний этаж. Я знал, что лучше послушаться, ибо миссис Хадсон по временам проявляла подлинную несгибаемость – мы с Холмсом иногда сожалели об этом, но гораздо чаще у нас бывали причины этому радоваться.

Быстро поднимаясь в гостиную, я мысленно рисовал картину хаоса, царящего внутри, – ибо чаще всего источником возмущения для нашей хозяйки служил неправильный образ жизни Холмса и приступы того, что честнее всего было бы назвать неряшливостью, нападавшие на него временами. Однако, войдя в комнату, я был немало удивлен порядком и спокойствием, а также видом моего друга, чья фигура, худая, но бодрая и вполне пристойно одетая, вышагивала туда-сюда перед окнами, смотрящими на Бейкер-стрит. Подбородком Холмс прижимал скрипку, но, похоже, сам не сознавал, что с нею делает.

– Миссис Хадсон, я, честное слово, не знаю, что мне делать, но приношу вам свои глубокие извинения! – крикнул Холмс в дверь, когда я открыл ее. Быстро кивнув мне с краткой улыбкой, которая означала, что Холмс действительно сыграл с хозяйкой какую-то мучительную шутку, он продолжал в том же духе: – Если вы укажете мне, каким еще образом я могу загладить свою вину, я буду счастлив повиноваться – в разумных пределах!